Старосвѣтскія были

А началось все с того, что к нам в имение приехал доктор, Егор Павлович, давний друг и сослуживец отца моего, отставного маиора. По обыкновению своему явился он не один, а с дочерьми, Маняшей и Голкондой, каковых мне в прочили невесты, то-ли в шутку, то-ли всерьез, лет, надо полагать, с осьми. Маняша была мразью первостатейной, матерщинницей и угреватой задиралой; полную же ей противуположность являла Голконда, Глаша, прелестное младое созданье. Кучер ихний, Потап по прозвищу Системный Блок, приняв от кухарки шкалик, тотчас же отправился в людскую греться, чаевничать и балагурить, рассказывая замирающим от страха и удивления девушкам о случаях из войны...
В тот день у нас был soir a la savage. Облачившись кто во что горазд, главное, чтоб необычно (лично меня одели в невесть какой старости полупердень навыворот), мы вольно расселись прямо на полу в гостиной, застеленном линялой медвежьей кошмой. Слуги подали отварную говядину и бутыль уксусу. Рара распорядился достать из погребка хмельную настойку "Калейдоскоп"... И вечер начался!

...я и говорю: запасся однажды провизией, ну, там, водочки конечно. Но только для сугреву. Сугубо, так сказать - с целью не замерзнуть. Да... Картуз надел, штормовочку там накинул и и вышел. Иду я, значить, вокруг тихо, да и как не быть тихо - пятый час утра, спят еще поди все. Ан нет, вижу - в окне у Прокудиных свет горит. И что бы ему гореть? Ну да ладно. На околице остановился, перекурил и дальше, как к реке спускаться по тропинке пошел. Через лесок. Люблю лес ранним утром. Подхожу к месту своему, а место у меня заповедное, поклев - успевай таскать, прикормленное место. Сел, понимаешь, только снасти-удочки размотал да закинул, как меня кто-то сзади по спине тррах! Дубиной видимо, или еще чем тяжелым. Оборачиваюсь: стоит надо мной человек какой-то, лица не видать. Рослый такой, здоровый. Я и спрашиваю, ты зачем, мил человек, старика бьешь? А он мне: уходи дед отсюда, скорее уходи. Некогда нам. Это кому же вам, спрашиваю. Нам - значит нам говорит. И вижу, вдалеке, у лога, еще какие-то субъекты маячат. Ну, думаю, дело плохо. Собрал я манатки свои и ушел. А тот, что меня пнул, сел на мое место, ноги расставил, руками в землю уперся и на реку смотреть стал. Ну, я так, для виду, отошел подальше и за сосною схоронился. Дай, думаю, погляжу: а вдруг беззаконие какое? Подходят те, издалека которые. Все мужчины. Хотя нет, соврал - девица с ними одна была. А уже светать стало и видимость улучшилась. Стою я, значить, смотрю: встали они кружком и запели что-то. Не по-нашему запели. Варварское что-то, нерусское. Стоят, поют, а тот, что сидел (он-то и не вставал) вдруг как вскочит, руками замашет, закричит и бух в воду. Как был в одёже. После голову высунул, сказал "влас" и скрылся. Те, что с ним были постояли еще немного, попели чего-то и ушли. Я к реке. Давай звать того, навроде как утопшего. Молчок. Ветку подлиннее выломал, давай по дну шарить: ничего. Ну что, я в село побежал, людей звать, участкового. Минут через сорок обратно прибежали. Давай баграми дно мутить. Все одно ничего. Ну, говорят, дедуль, совсем ты из ума выжил. Так-то оно, может и так, да не совсем. Прокудин, слышал я от людей, в тот день вечером снова на то место приходил и из реки ботинок красный достал, а в ботинке том записка в целлофане была, а на записке слово "влас". И ботинок тот красный я сам потом видел и щупал. Что и прошу отметить. А то ведь что, ебен мать, выходит - ботинок есть, а человека, ебен мать, нетути. И рыба в том месте вроде как волосатая пошла, жрать, сволочь, невозможно. Вот так у нас всегда: насрут, а старый человек потом мучайся и сомневайся. Гандоны, прости господи.